Христианская библиотека. Антонио Сикари. Портреты святых. Христианство. Антонио Сикари. Портреты святых - Блаженный отец Пио из Пьетрельчины
Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий.                Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так - что могу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто.                И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, - нет мне в том никакой пользы.                Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится,                Не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла,                Не радуется неправде, а сорадуется истине;                Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.                Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.               
На русском Христианский портал

УкраїнськоюУкраїнською

Дополнительно

 
Блаженный отец Пио из Пьетрельчины
   

К содержанию: "Антонио Сикари. Портреты святых."


(1887-1968)

Блаженный отец Пио из ПьетрельчиныОтец Пио из Пьетрельчины был святым, имевшим еще при жизни два миллиона почитателей. И трудно представить себе, какие страдания были неизбежно связаны с подобной судьбой.

Страдания, вызванные в одинаковой степени почитателями и маловерными, Церковью и миром. Но еще более того: страдания, которых требовала от него «величайшая миссия», принятая им добровольно: миссия наглядно воспроизвести образ Христа, распятого ради спасения мира и терзаемого дьяволом и грешниками.

Отец Пио, насколько нам известно, был единственным в истории священником, получившим стигматы: пять кровоточащих ран (на груди, на руках и на ногах), подобных ранам Христа, пригвожденного ко кресту и пронзенного копьем центуриона.

Если у других мистиков, которые получили те же священные знаки (начиная со святого Франциска Ассизского), стигматы были скорей символом пламенной брачной любви, уподоблявшими их Христу, то у отца Пио они казались, если можно так выразиться, знамением священства, врезавшимся столь глубоко, что оно очевидным образом проявилось даже на его теле.

Об этом свидетельствует история.

Без опасения ошибиться, можно сказать, что именно эти раны привлекали толпы к его священническому служению: не только потому, что из них сочилась живая кровь, и порой они источали таинственный и сильный аромат, но и оттого, что они являли в нем полное отождествление себя самого со святым служением.

Стигматы являли его пригвожденным ко кресту в момент, когда он служил святую мессу с такой смиренной любовью, что те, кто видел его однажды, не могли больше его забыть.

Кроме того, стигматы как бы физически указывали на цену крови, которую заплатил Христос, — всякий раз, когда священник, отец Пио, полный явного ужаса перед грехом и бесконечной нежности к грешнику, преподавал таинство прощения.

И, наконец, тысячам верующих, молившим о заступничестве и о чудесах, они напоминали о том, какова цена милостей, которые Бог столь щедро подавал через него. Чудо Евхаристии, чудо Прощения, чудо Воскресения (предвосхищенное в больных телах и душах, выздоравливающих от одного его знамения, как и от одного его слова): кровоточащие стигматы — те самые, что все хотели бы увидеть и прикоснуться к ним, — были символом, который соединял в себе другие чудеса и который являл их таинственный источник. Они выражали также (но этим паломники интересовались меньше) чудо его постоянной и очень жестокой личной схватки с Сатаной, из которой он каждый день выходил измученным победителем.

У отца Пио стигматы были жгучей очевидностью всего того, чем является католическое священство.

Его звали Франческо Форджоне, и родился он в Пьетрельчине, селении в провинции Беневенто, почти на границе с Пулией.

В пятнадцать лет он поступил послушником к капуцинам, приняв один из самых суровых и ко многому обязывающих «Уставов».

Он уже тогда вызывал восхищение своей простой и очевидной верой, напряженной и страстной, и своим безоговорочным послушанием.

Однако, никто и не подозревал, что этот послушник, охотно проводивший по много часов в молитве (но почти всегда со слезами, от некоей скорбной и взволнованной сопричастности святым таинствам), уже давно жил в дружбе с Ангелом Хранителем, которого он называл «своим другом детства», и среди частых видений Христа и Девы, которые, казалось, хотели подготовить его к выполнению задачи, слишком трудной для отрока.

Вечером накануне поступления в монастырь он имел видение, в котором его призвали, как юного «Давида», чтобы он вступил в борьбу «против кого-то страшного и громадного»: то было знамение той жизни, что его ожидала.

Впрочем, исполненные сладостной святости, видения Иисуса и небесной Матери и мучительная борьба против дьявола сопровождали его с пяти лет, когда он гонял на пастбище двух своих овец...

Об этом юный послушник никому не рассказывал, но лишь оттого, что он в своей наивности полагал, будто все души получают озарения и милости, подобные этим, хотя они и хранят по этому поводу легко объяснимое молчание.

К своему счастью: потому что если бы он рассказал об этом, то даже эти добрые монахи посчитали бы его душевнобольным, тем более — что его здоровье вызывало серьезные опасения: он страдал от острых болей в груди, постоянного отсутствия аппетита и частых лихорадок.

Если бы он не был таким добрым и послушным, если бы он не молился, столь глубоко вживаясь в свою молитву, то его возвратили бы в семью. Вместо этого его без конца переводили из одного монастыря в другой, пытаясь подобрать для него более благоприятный климат. Но казалось, что положение только ухудшалось. Да к тому же, начали проявляться и внешне некоторые дьявольские действия, которые пугали его собратьев.

Положение оставалось шатким в течение всего периода обучения: он кое-как закончил учебу, с трудом преодолел различные этапы подготовки к священству (прерывавшейся частым и длительным пребыванием в семье) и получил Святое Рукоположение раньше срока, как награду за свою доброту, ибо настоятели думали, что жить ему оставалось недолго.

В первые годы ему даже не давали разрешения исповедовать как из-за его слишком слабого здоровья, не переносившего утомления, так и оттого, что сомневались, чтобы у него была необходимая подготовка для этого служения.

Он не умер, но положение его становится странным. Первые пять лет после принятия священного сана отец Пио был не в состоянии жить в монастыре. Едва возвратившись туда, он заболевал и через несколько недель оказывался при смерти. Его постоянно вынуждены были отправлять домой. Только в Пьетрельчине к нему возвращаются силы.

Он живет в «хижине», то есть в помещении, построенном для охраны виноградников, близ векового вяза, и здесь проводит жизнь в молитве и в переживаниях, о которых никому не может рассказать.

Его неоднократно призывают на военную службу (идет Первая мировая война), но всякий раз вынуждены, почти сразу, отправлять в отпуск по болезни.

Так же и настоятели часто вызывают его в монастырь, и отец Пио готов повиноваться любому их приказу, но для всех становится очевидным, что каждый раз при этом он рискует жизнью.

Порой он не может принимать никакой пищи, кроме евхаристии, и это длится неделями; а в некоторые дни термометр зашкаливает намного выше сорока двух градусов.

Блаженный отец Пио из ПьетрельчиныНекоторые собратья раздражены и настоятельно советуют исключить его из Ордена. К счастью, Святой Престол предпочитает дать этому странному монаху специальное разрешение, чтобы он мог жить «вне общины», в своей родной деревне.

В тех годах есть что-то таинственное.

Позже отец Пио скажет, что ему не позволено объяснить причину и смысл этих событий. Но признается своему духовнику: «Самая большая жертва, которую я принес Господу — это то, что я не мог жить в монастыре» (П.8 сентября 1911 г.).

Лишь духовник знает, что он проводит свою жизнь, молясь день и ночь, испытывая жгучие мистические переживания (уже тогда он чувствует боль от пяти стигматов, но он умолил Господа, чтобы раны не были заметны внешне) и каждую ночь — ведя изнурительные сражения против Духа Зла, которые оставляют его обессиленным и физически разбитым.

В той хижине случаются долгие небесные экстазы и диалоги любви, в которых речь идет о спасении грешников, и страшные страдания, в которых отец Пио искупает не только свои грехи: райские дни и адские ночи. Отец Пио чувствует, как его оспаривают между собой благой Иисус, окружающий его со всех сторон любовью, и Сатана, который мучит его ужасающими видениями и настоящими побоями (палками и цепями).

«Дьявол хочет заполучить меня, любой ценой», — отмечает он со страхом 10 января 1911 года.

Периодически он испытывает в своем теле страсти Иисуса: «Эта душа, — откроет он из послушания духовнику в 1915 году, — вот уже несколько лет все это выносит [то есть: «увенчание терновым венцом и бичевание»] почти каждую неделю».

Это — невероятная история любви.

Он пишет в письме от 21 марта 1912 года: «Иисус почти всегда требует от меня любви. И мое сердце, скорее, чем уста, отвечает: о, мой Иисусе, я бы хотел... и не могу продолжать. Но, в конце концов, восклицаю: да, Иисус, я люблю тебя, в этот момент мне кажется, что я люблю тебя, и также я чувствую необходимость любить тебя все сильнее; но, Иисусе, любви в сердце у меня больше нет, Ты знаешь, что я всю ее отдал Тебе; если Ты хочешь больше любви, то возьми мое сердце и наполни его Твоей любовью, а потом и прикажи мне любить Тебя, и я не откажу тебе в этом; напротив, я молю Тебя, сделай это, — я так желаю этого. С вечера четверга до субботы, а также и по вторникам — для меня мучительная трагедия. Мне кажется, что мое сердце, руки и ноги пронзает меч, такую сильную боль я чувствую. А дьявол тем временем не прекращает являться мне в самых жутких видах и бить меня поистине страшно. Но да здравствует любовь Иисуса, который вознаграждает меня за все своими посещениями».

Самые пламенные выражения мистической литературы обычны под его пером. Порой он пишет целые фразы, которые мы находим в той же самой форме у святого Иоанна Креста, у Терезы Авильской и даже у Терезы из Лизье, но он берет их из собственного сердца, а не из книг (которые он даже не имел возможности прочитать).

«Сердце Иисусово и мое, — если мне будет позволено так выразиться, — слились. Это уже бились не два сердца, а одно. Мое сердце исчезло, как капля воды, что теряется в море», — пишет он 18 апреля 1912 года.

«Дорогой батюшка, — пишет он своему духовному отцу 26 августа того же года, — послушайте, что со мной случилось в прошлую пятницу. Я был в церкви и возносил благодарение за мессу, когда вдруг почувствовал, как мое сердце ранено огненной стрелой, такой жгучей и пламенной, что мне казалось, будто я умираю».

Судя по тому, что произойдет впоследствии, можно попытаться дать такое объяснение: отец Пио, прежде чем наступило настоящее, «полное» время его миссии, должен был как бы пережить тяжкие сражения древних отшельников, напряженные духовные переживания первых монахов, пылкие желания первых апостолов и миссионеров, страдания гонимых и мучеников, истории любви самых пламенных мистиков...

В действительности, то, что с ним происходит, — настолько всепоглощающе, что маленькая монашеская община не смогла бы этого вынести. Отец Пио глубоко погружен в самое сердце Церкви: где страдают грешники, которых необходимо спасти; где новообращенные, которым нужно подать руку помощи; где священнослужители, которых следует поддержать; где больные, которым следует помочь; где души, которые должно сделать святыми... Он до такой степени вовлечен в вихрь «сопричастности святых», что вначале это требует одиночества.

Его собратьям-капуцинам позже, когда миссия отца Пио станет публичной, будут даны почти пятьдесят лет для того, чтобы убедиться, что означает — быть всем вместе, общинно, занятыми делом сохранения миссии их отца и брата и поглощенными ею. И многие должны будут признаться, что они «больше не могут этого выносить».

Следовательно, в то первое время воля Божья заключается в том, чтобы он жил в одиночестве, даже ценой нарушения самых святых обычаев.

Много лет спустя, отец Пио скажет прочувствованно: «В Пьетрельчине был Иисус, и там все случилось...» В наши дни это селение называют «Ассизи Южной Италии».

Он возвратился в монастырь в 1916 году, сначала в Фоджу, а потом в Сан-Джованни Ротондо — поселок, затерянный среди скал Гаргано, без дорог, без водопровода, без электричества. Он совершенно случайно прибыл туда летом 1916 года и удалялся оттуда лишь в течение нескольких периодов обязательной военной службы, пока его не отправили домой «умереть с миром» — в таком плачевном состоянии он находился.

Он вернулся в тот маленький горный монастырь в 1918 году, когда значительная часть населения Сан-Джованни Ротондо была уничтожена войной и эпидемией «испанки», которая всего за два месяца унесла двести жизней.

Там он будет беспрерывно жить более пятидесяти лет. Уже начал прибывать поток паломников, которые забирались в эти горы, привлеченные славой святого духовника, но решительный перелом произошел тогда, когда Бог решил сделать явными таинственные раны, столь уподобившие его Иисусу.

Мы не должны ничего восстанавливать, так как имеем повествование, которое отец Пио должен был написать в послушании воле своего духовника.

В августе 1918 года трансверберация (мистическая рана в сердце) повторилась с впечатляющим реализмом: «С того дня, — писал он, — я смертельно ранен». Еще через несколько дней: «Рана, которая у меня вновь открылась, кровоточит и кровоточит... Ее одной было бы довольно, чтобы тысячу и более раз дать мне смерть. О, мой Боже, почему я не умираю?»

20 сентября (во францисканских монастырях тогда только что отметили праздник стигматов святого Франциска Ассизского) случилось то, что отец Пио недвусмысленно назовет «Мое распятие».

Было утро, и он, отслужив святую мессу, был погружен в молитвы благодарения. Он рассказывает: «На меня вдруг снизошел покой, подобный сладкому сну... Я увидел перед собой кого-то таинственного... его руки, ноги и грудь истекали кровью. Вид его привел меня в ужас; я не могу описать то, что я в тот момент ощущал. Я чувствовал, что умираю, и я бы умер, если бы Господь не вмешался и не поддержал мое сердце, которое, как я чувствовал, оборвалось у меня в груди. Таинственное видение удалилось, и я заметил, что мои руки, ноги и грудь были пронзены и истекали кровью. Представьте себе мучение, которое я тогда испытал и которое испытываю постоянно, почти каждый день. Из раны в сердце без конца льется кровь».

Прежде чем рассказывать о том, что произошло в монастыре, после чего отец Пио не мог уже более скрывать эту кровь, когда настоятели непременно пожелали физически «вложить перст» в его раны, когда для консультации вызвали врачей, когда газеты завладели этой новостью, когда в монастырь хлынул поток любопытных и богомольцев... одним словом, прежде чем рассказывать о страстях отца Пио, необходимо понять, что означала для него благодать стигматов.

Нам кажется естественным вообразить себе его смятение, его Domine, non sum dignus (лат.: «Господи, я недостоин»), которое он, наверняка, неоднократно произносил, физические страдания, которые он, наверняка, испытывал, его отвращение к чужому любопытству, переживания от подозрений тех, кто вокруг него перешептывался и клеветал.

Но мы так же могли бы представить себе, что он, наверняка, испытал некую возвышенную и чистейшую радость из-за столь высокого отличия.

Так вот, что касается отца Пио, то его выражения полны страха и ужаса.

Уже в предыдущие месяцы он писал: «Я чувствую, что рука Господня отяготела на мне, я чувствую, что Господь являет все свое могущество, чтобы меня наказать и как лист, сорванный ветром, он отбрасывает меня и преследует... Увы мне, я больше не могу... Боже мой, я заблудился и потерял Тебя, но найду ли я Тебя вновь? Я потерял всякое представление о Боге Господе, Хозяине, Создателе, Любви и Жизни... я чувствую в себе уныние и пустоту, о которых страшно подумать, когда находишься в этом состоянии... Мой Боже и, Боже мой... Я не могу сказать Тебе ничего больше: зачем Ты меня оставил?.. Кроме этого одиночества и уныния мне ничего, ничего больше неизвестно, даже жизнь моя — я не знаю, живу ли я ею...» (П.4 июня 1918 г.).

Эту жалобу впоследствии он повторяет постоянно во все более трагических тонах.

Блаженный отец Пио из ПьетрельчиныНо когда появляются стигматы, то это не означает, что его страдание от богооставленности уменьшилось: напротив, оно возрастает безмерно, до такой степени, что отец Пио чувствует себя проклятым. Он говорит о своем «ужасном положении...»: «Моя чудовищность, которая выглядит мерзкой в моих собственных глазах... Я дошел до того, что мне кажется, будто искушение отчаянием от меня самого уже въелось в мою душу и что я уже потерял надежду... С душой, полной скорби, и с глазами, высохшими и истощившимися от постоянно проливаемых слез, я против своей воли вынужден быть свидетелем всего этого терзания, этого полного разложения... Одна уже необходимость произнести "Верую" составляет для меня страшное мучение...» (П. 13 ноября 1918 г.). Он будет говорить Богу, что чувствует себя «пустым местом, ничтожеством, достойным лишь Его презрения» (П.20 декабря 1918 г.).

Хотя все это выходит за рамки наших представлений, понять это, однако же, можно. Как-то раз отец Пио сказал тому, кто наивно спрашивал его, причиняют ли ему страдания его стигматы: «Думаешь, Иисус дал мне их для красоты?» В этом резком ответе заключается озаряющая истина: Иисус дал отцу Пио свои собственные раны, чтобы сделать его участником своей собственной тоски. А поскольку мы знаем — на кресте Божественный Учитель чувствовал, что «на Него возложены все наши грехи», что Он как бы «сделался грехом», что Он «проклят Богом», «оставлен Отцом», то можем также понять, как чувствовал себя отец Пио, видя, что он «распят»: он тоже чувствовал себя изгоем, отверженным Богом и людьми.

Уж точно — на кресте Иисус пережил искушение не гордыней и высотой отличия, а только отчаянием и ощущал себя осужденным.

И это были чувства, которые вызывал у отца Пио дар стигматов.

Таким образом, несложно понять также и то, что должен был переживать несчастный капуцин, когда его окружали бесцеремонные почитатели, желавшие увидеть его раны, потрогать их, поцеловать их.

Его эти знаки даже пугали: не оттого, что свидетельствовали о любви Христа к нему и к миру (порой его охватывала и эта невыразимая радость, и он плакал от умиления), но оттого, что являли раны, нанесенные Христу, Его страдание, Его беспомощное одиночество, отяготевшие на Нем грехи мира.

С течением лет, когда грешники будут физически давить на отца Пио, прося его воспринять на себя их тяготы, именно такова будет мука, выраженная стигматами.

Тогда он скажет, что он «устал и погружен в ужасную горечь, в самое отчаянное горе, в самую тоскливую тоску... при мысли о том, что он не в состоянии завоевать для Бога всех своих братьев» (П.6 ноября 1919 г.). «Я чувствую, что нахожусь в совершенном отчаянии.

Я один несу тяготы других, и... мысль о том, что я вижу столько душ, которые головокружительным образом желают оправдаться в своем зле вопреки наивысшему добру, меня угнетает, терзает, мучит, точит мне мозг и раздирает мне сердце» (П.8 октября 1920 г.).

«Я чувствую головокружительный порыв жить для братьев и, следовательно, упиваться... горестями» (П.1 января 1921 г.).

Разумеется, все описанное страдание подобно страданию Христа, а значит, беспомощность и тоска необъяснимым образом идут бок о бок с самой пламенной и исполненной блаженства любовью, с самым глубоким духовным единением: Он пишет — прося духовного отца просветить его — «Как мне нести бесконечность в моем малом сердце?» (П. 12 января 1919 года).

«Отец мой, чувствую, что я утопаю в огромной бездне любви моего Возлюбленного... Малое сердце мое ощущает себя неспособным вместить безмерную любовь» (П.29 января 1919 г.).

«Все сводится к этому: меня снедает любовь к Богу и любовь к ближнему. Бог постоянно заключен в моем разуме и запечатлен в моем сердце. Никогда я не теряю Его из виду: моя участь — восхищаться Его красотой, Его улыбками, Его тревогами, Его милостями, Его отмщением или, лучше сказать, суровостью его суда» (П.20 ноября 1921 г.).

Эта священная смесь любви и страдания, которую стигматы вызывают и являют, одновременно отражается как во внешних событиях, увлекающих за собой жизнь отца Пио, так и в той форме, в которой он должен теперь осуществлять свое священное служение.

Прежде всего, обратимся к внешним событиям.

Первый врач, осмотревший его в мае 1919 года, — это главный хирург больницы в Барлетте, который пишет в своем отчете: «Если приложить большой палец к ладони, а указательный — к тыльной стороне руки и надавить (что оказывается чрезвычайно болезненно для пациента), то возникает ощущение пустоты между двумя пальцами...» Исследовав раны и их развитие в течение нескольких дней, он заключает, что их причину, не опасаясь заблуждения, «должно искать в области сверхъестественного». Более того, в одном из личных писем он называет отца Пио «живым чудом».

Через два месяца в дело вмешался Святой Престол.

В одной из хроник того времени мы читаем буквально следующее: «Священная Палата направила профессора Америго Биньями, атеиста из Римского Университета для углубленного исследования феномена». В действительности его звали «Амико (итал.: «друг») Биньями», и он был профессором кафедры медицинской патологии.

Осмотр длился около двух часов. Профессор не подверг сомнению честность монаха и его личную порядочность: он тщательно осмотрел и описал раны и заключил, что речь идет о «невротическом некрозе».

Что касается совершенного местоположения и симметрии, то они должны были объясняться как феномен самовнушения, поддерживаемый искусственным образом, так как отец Пио пользовался для дезинфекции старой настойкой йода. Действительно, он делал это, надеясь выздороветь.

Знаменитый врач заключил, что достаточно лечить раны, перевязывать их и опечатывать перевязки так, чтобы никто не имел доступа к ранам, и они заживут в течение недели.

Так и сделали: три монаха, связанные присягой и послушанием, должны были каждое утро перевязывать все пять ран, прикладывать к бинтам особую печать и не использовать совершенно никаких дезинфицирующих средств и лекарств.

«На восьмой день бинты были окончательно сняты, — рассказал монах, выполнявший перевязки, — в то время как он служил мессу, с его рук текло столько крови, что мы были вынуждены передавать ему носовые платки, чтобы отец Пио мог вытирать их».

Раны, как мы знаем, просуществовали пятьдесят лет, они были всегда живые и часто кровоточили.

Первый врач, сожалея о случившемся, писал, что «этого мошенника» (то есть столичного профессора-атеиста), который гарантировал выздоровление в течение недели, «любой ценой и любыми жертвами следовало обязать остаться там, чтобы он сам лично занимался лечением и чтобы не дать ему возможности впоследствии утверждать, что процедуры не выполнялись или же — выполнялись плохо...» Вполне справедливо он полагал, что «наука не должна быть поставлена на службу идеям, будь они атеистическими или религиозными».

Еще один врач был направлен несколько месяцев спустя, и он имел возможность наблюдать за отцом Пио не только несколько часов, но и в течение целых дней. Выводы были противоположны предыдущим: «Невозможно дать никакого научного объяснения этим всегда живым и часто кровоточащим ранам, которые не обнаруживают ни малейшего процесса рубцевания».

Первыми завладели этой новостью откровенно антиклерикальные газеты: в июне 1919 года газета «Маттино ди Наполи» («Неаполитанское утро») начала со статьи под названием «Человек, творящий чудеса», которую тут же подхватили другие периодические издания.

В движение пришли светские и церковные власти, деятели культуры и артисты, и, прежде всего, журналисты. Начали приходить письма со всего мира, тогда как в Сан-Джованни Ротондо стекались толпы паломников. Случалось, что отец Пио исповедовал до шестнадцати часов в день. Были и те, кто приходил, вооружившись ножницами, и отрезал кусочки от риз, стихарей, от монашеского облачения или от накидки святого монаха. Чтобы защитить его, должны были вмешиваться карабинеры.

Начались первые громкие обращения, среди которых — обращение высокопоставленного адвоката Чезаре Феста, очень видной личности и друга короля, председателя трибуналов Лигурийского (Лигурия — область в Италии) масонства.

Он отправился в Сан-Джованни Ротондо из любопытства. Еще прежде, чем его представили, отец Пио, приветствуя его, сказал: «Вы, сударь, приехали к нам, но ведь вы масон...» — «Да, отец...» — ответил тот, побледнев. «А каковы ваши задачи в масонстве?» — «Бороться против Церкви с политической точки зрения...» Отец Пио взял его под руку и стал ему рассказывать притчу о блудном сыне. Он заставил его плакать, и масон, известный своей непреклонностью в полемиках и воинственностью в спорах, в конце концов, встал на колени и исповедался — спустя двадцать лет с тех пор, как он окончательно оставил Церковь. Как это ни странно, но отец Пио посоветовал ему пока что хранить свое обращение в тайне.

Когда распространяется слух о том, что адвокат записался в число итальянских паломников в Лурд как санитар при больных, газета социалистов «Аванти» печатает аршинными буквами заголовок «Масон в Лурде», и в Генуе созывают крупное собрание различных лож, чтобы судить его. Он решает лично явиться на заседание, и в тот момент, как он выходит из дома, чтобы направиться туда, ему вручают письмо от отца Пио: «Не останавливайся, мой дорогой брат и сын... Не красней за Христа и за его учение: теперь пора вступить в сражение с открытой душой...»

Это лишь некоторые детали всем известных событий, влияние которых распространяется все шире и разделяет души. Кто-то говорит о «святом монахе», но кто-то — о «монахе-мошеннике». Кто-то считает все это «деянием небес», но иные называют «подозрительным дельцем» или «грязным надувательством». Кто-то говорит о «скоплении благочестивого народа», в то время как другие — о «позорной, святотатственной, безбожной и аморальной шумихе».

И это не борьба между легковерными простаками и ярыми антиклерикалами, как может показаться при слишком упрощенном взгляде на проблему: самые жесткие выражения исходят от епархиального епископа, у которого есть свои причины для того, чтобы копить все более язвительную резкость в адрес человека со стигматами. Но намного важнее внутренняя, духовная сторона этого дела.

Еще важнее понять чудеса, — о которых люди рассказывают и распространяют клевету, чудеса, на которые указывают стигматы — чудо мессы отца Пио, как бы въяве воспроизводящей события, случившиеся на Голгофе, как и чудо исповеди, в котором явным образом вновь и вновь раскрывается объятие Божьего Милосердия.

Что касается мессы, то можно было бы выбрать среди тысяч свидетельств, накопившихся в течение пятидесяти лет, но самым убедительным, невзирая на всю его сдержанность, нам кажется свидетельство литературного критика «Чивильта Каттолика» («Католической цивилизации»), отца Доменико Мондроне, который посетил Сан-Джованни Ротондо в конце сороковых годов.

«Я слышал отзывы о мессе отца Пио и не отрицаю, что шел на нее с некоторым ожиданием чего-то особенного, что порой может быть опасным. Но едва он встал перед алтарем и начал священный обряд, как я ощутимым образом был призван к внутреннему духовному участию, которого я никогда прежде не испытывал ни перед одной другой мессой. Казалось, он был подавлен грузом, который не в состоянии был нести. Он стоял и передвигался с явным страданием, которое как бы сообщалось присутсвующим. Его взгляд часто останавливался на чем-то или на ком-то, чей вид был для него нестерпим, но ему нелегко было отвести глаза. Во время пресуществления Святых Даров и особенно, когда он поднял Гостию на дискосе, он восемь-десять минут оставался неподвижным и как бы был охвачен тревожным видением, что отражалось на его лице в слабых движениях.

Они являли то восхищенный экстаз, то скорбь, тогда как капли пота стекали с его лба по щекам и падали на алтарную трапезу. В тот момент, когда из-под его мизинцев выскользнули рукава стихаря, которые он старался удержать, чтобы скрыть ими тыльную сторону ладоней (так как во время мессы они никогда не были закрыты полуперчатками), я смог разглядеть раны стигматов. Они наверняка были живыми под сгустившейся кровью, и теперь она как будто бы становилась жидкой.

Порой его глаза расширялись и загорались: то был свет, пронизанный поочередно отблесками то скорби, то ужаса. Я сказал себе: этот человек в своей душе и в своей плоти переживает драму Голгофы...»

Существуют настолько напряженные фотографии, что они позволяют уловить кое-что из описанного выше даже тем, кому никогда не посчастливилось присутствовать при этой столь святой мессе, которую в течение многих лет служили в пять часов утра, посреди шумной толпы, замиравшей с затаенным дыханием, едва человек со стигматами начинал свое долгое служение.

В момент Возношения также и стигматы поневоле должны были быть вознесены и показаны верующим (и это был единственный момент, когда их можно было видеть), так как над секретностью брали верх литургические нормы, не позволявшие пользоваться перчатками. И стигматы приоткрыкрывали тайну этой белой облатки и этой позолоченной чаши.

Затем следовали долгие часы в исповедальне: некоторые паломники ожидали своей очереди по десять-пятнадцать дней, вынужденные (в первые годы) ночевать под открытым небом или в овинах, так как в селении не было никакого гостиничного хозяйства.

«У меня нет ни минуты свободного времени, — писал он уже в 1919 году, — все время я трачу на то, чтобы освобождать братьев от сетей Сатаны».

Так он осуществлял свое служение, как борьбу против Князя зла, и это объясняет многие его поступки, которые вызывали удивление и становились объектом критики.

Так, отец Пио проявлял себя несговорчивым и ворчливым, когда замечал, что некоторыми кающимися двигало любопытство, и резко удалял их; он проявлял себя жестким и требовательным, когда перед ним были души, закосневшие в своем грехе и желавшие оправдаться. Но он делался кротким и очень ласковым, как только замечал малейший признак истинного раскаяния.

Он был способен неоднократно отказывать в отпущении, что часто не могло оставаться тайной. Исповедальня для женщин была постоянно перед глазами толпы, которая ловила каждый жест, а исповедальня для мужчин находилась в ризнице, но в обоих случаях лицо того, кто поднимался с колен, говорило яснее печатной книги: оно было либо исполнено миром, либо запечатлено упреком.

Иногда сами кающиеся рассказывали о происшедшем тем, кто хотел это услышать: Отец предупредил их в перечислении грехов; Отец разоблачил проступки, затерявшиеся в их памяти; Отец отказал в прощении; Отец разразился гневом («Несчастный!..» — это прилагательное часто звучало в этой исповедальне); Отец был очень сострадателен...

Что касается отца Пио, то он страдал постоянно и неописуемым образом.

С одной стороны казалось, что на нем невыносимо тяготели все грехи, которые ему приходилось выслушивать. При рассказе о грехах он страдал так, как будто вновь присутствовал при распятии Иисуса. Он говорил: «Как это можно: видеть Бога, скорбящего о грехах, и не скорбеть точно так же?» (П.20 ноября 1921 г.).

С другой стороны в душе он чувствовал уничижение и от своего собственного недостоинства или неспособности: «Если бы вы знали, — говорил он другому священнику, — насколько страшно сидеть в суде покаяния. Мы подаем людям кровь Христову. Мы должны быть осторожны, а не разбрасываться ею с легкостью и ветреностью...» Несомненно, он был суров. Одному человеку, который умолчал о связи с любовницей, но исповедался в том, что пребывает «в духовном кризисе», он отвечал: «Да какой там духовный кризис. Ты — развратник, и Бог гневается на тебя. Уходи».

Однако ему удавалось нечто необыкновенное: те, кого он отвергал, не уходили прочь. Казалось, что Отец следовал за ними с ревнивой любовью. Он прогонял их, а в них росла привязанность. Они возвращались по нескольку раз до тех пор, пока им не удавалось получить отпущение, — но не потому, что Отец изменил мнение, а потому, что мнение изменили они, дети. Раскаяние, которого не было вначале, рождалось в этой таинственной игре отказа-притяжения.

Если кто-нибудь из собратьев говорил ему, что такой-то кающийся очень опечален оттого, что его даже не выслушали (порой исповеди заключались всего лишь в нескольких репликах), отец Пио отвечал: «Я бы так не поступил, если бы не знал, что он вернется».

Одному из собратьев, который пытался подражать ему в суровости, отказывая порой в отпущении, он строго сказал: «Ты не можешь поступать так, как я!»

Другому собрату, пришедшему в ужас, видя, как жестко он обошелся с одной женщиной, он объяснил с улыбкой: «Если бы ты знал... Я хотел бы прижать ее к сердцу!..»

Это был его дар: для отца Пио отпущение, полное нежности и почти что избавление от исповеди (иногда он сам все говорил, называя даже точное число и различные обстоятельства грехов, весьма удаленных во времени и забытых кающимся) или резкий отказ — все это были объятия, различные способы обнять бедных грешников.

Как-то раз одну женщину, находившуюся в особо затруднительном положении, он избавил от тяготы самообвинения. Он сам открыл ей все то, что она совершила, а потом замолчал... Женщина была взволнована: этот монах разоблачил буквально все, кроме одной, самой тяжкой и самой тайной вины, которая давно мучила ее душу и была почти похоронена ее совестью. Она колебалась. Искушение было — умолчать. Затем она выиграла битву: «Есть еще кое-что, Отец...» — «Вот тут я ждал тебя, дочь моя!» — воскликнул довольный капуцин. И поток прощения смог излиться свободно, как слезы.

Тому, кто говорил: «Отец, я слишком много нагрешил», — отец Пио отвечал: «Сын мой, ты Ему слишком дорого обошелся для того, чтобы Он тебя оставил!» «Что делает отец Пио?» — спросит Пий XII в 1947 году у епископа Манфредонии. И получит этот озаряющий ответ: «Снимает грехи с мира, Ваше Святейшество!» Можно было бы рассказывать о бесчисленных эпизодах, об историях простых и безвестных людей, но также и о знаменитых обращениях.

Вспомним из их числа обращение скульптора Франческо Мессины, который говорил: «Я родился 11 апреля 1949 года», — имея в виду тот день, когда он встретил отца Пио. И благодарил в молитве Бога за то, что Он дал ему «отца, который просвещает меня о Тебе, отца, который учит меня ходить».

Многие рассказы об обращениях затем выливаются в рассказы о необычайных явлениях и чудесах. Прозорливое исследование сердец. Билокации (то есть, одновременное пребывание в двух местах, находящихся на огромном расстоянии друг от друга, порой даже на двух различных континентах) тогда и там, где в нем нуждаются и призывают его на помощь. Внезапные необъяснимые исцеления. Способность преспокойно исповедовать кающихся — иностранцев, знавших только свой язык (который отцу Пио, конечно же, был незнаком).

Возможность легко и неоднократно использовать днем и ночью Ангела-хранителя, своего собственного или другого человека, — для того, чтобы сообщаться с теми, с кем иначе он не мог бы вступить с контакт.

Как рассказать обо всем этом и как отличить факты, наверняка и бесспорно случившиеся в действительности от тех, что впоследствии преувеличило народное благочестие?

Конечно же, производит глубокое впечатление рассказ генерала Кадорна, который, будучи отправлен в отставку после поражения при Капоретто, помышлял о самоубийстве, но ощутил сильный аромат и увидел монаха с окровавленными ладонями, вошедшего в его комнату и разубедившего его. Годы спустя ему покажется, что он узнал его на фотографии отца Пио из Пьетрельчины: он отправляется в Сан-Джованни Ротондо и еще прежде, чем они успели обменяться хотя бы одним словом, слышит от отца Пио такое приветствие: «Генерал, а благополучно мы отделались в ту ночь!»

Что касается аромата, исходившего от крови из его ран, то бесчисленны свидетельства об этом знаке, что предупреждает о присутствии Отца в том случае, когда он находится вблизи или на расстоянии, когда о нем говорят или его призывают.

Или же — что можно сказать о десятках свидетельств пилотов разных стран и разных вероисповеданий (американцев, англичан, евреев, мусульман, протестантов, католиков), которые утверждали, что никогда им не удавалось бомбить территорию Гаргано, так как видение монаха с раскинутыми руками и кровоточащими ладонями вынуждало их изменить курс?

Можно вспомнить о свидетельстве знаменитого писателя-богохульника Питигрилли, который явился инкогнито в церковь в Сан-Джованни Ротондо и, бледнея, почувствовал на себе взгляд отца Пио, который громко объявил толпе: «Сегодня среди вас есть великий грешник ». Он говорил, что отец Пио «вывернул его наизнанку, как перчатку». И добавлял: «Я рад, что живу в этом веке, потому что мне довелось знать отца Пио».

Или проще того, историю Аттилио Крепаса, журналиста из газеты «Стампа Сера», который однажды, затерявшись в толпе, старался все замечать и мысленно составлял отрывок, который хотел опубликовать в своей газете, как вдруг услышал отца Пио, обращавшегося к нему: «Сын мой, по-вашему это подходящий момент для того, чтобы думать о вашем блокноте и о ваших записях? Вы очень плохо делаете, поднимая весь этот шум вокруг молящегося священника!»

Орио Вергани, корреспондент газеты «Коррьере делла Сера» услышал в свой адрес: «Все это путешествие из Милана вы совершили, чтобы увидеть меня? У вас дома не было молитвенника? Лучше бы вы прочли "Богородицу"».

Порой отец Пио бывал крайне ласков. Среди его «обращенных детей» был комик Карло Кампанини: и однажды он спросил с той скорбью, на которую способны только шуты: «Как я могу быть твоим сыном, если вечером я должен кривляться на сцене?» И отец Пио отвечал с такой же скорбной улыбкой: «Сын мой, на этом свете каждый кривляется, как может, там, куда Господь поставил его».

Что касается исцелений, то затруднение лишь в выборе из тысяч собранных и документально обоснованных свидетельств. Возможно, самая любопытная — история о том, как отец Пио удостоился чуда для себя самого. У него был тяжелый плеврит (был поставлен диагноз: опухоль плевры), когда в Сан-Джованни Ротондо прибыла «Мадонна-паломница» — статуя Богоматери из Фатимы, которая тогда, в 1959 году путешествовала по всем городам провинции. Ее привезли и в Сан-Джованни Ротондо, и отец Пио проповедовал в микрофон со своей постели в честь девятидневного молитвенного обета для подготовки к этому событию. Молитвенный обет закончился вечером 5 августа, когда больной с волнением провозгласил: «Через несколько минут наша Мать прибудет в наш дом. Откроем наши сердца». 6 августа для него в церковь принесли статую, и он пришел, чтобы к ней приложиться. После обеда с террасы «Дома облегчения страданий» поднялся вертолет, уносивший прочь святое изображение. «Матерь Божья, — сказал отец Пио, глядя, как она улетает, — ты прибыла в Италию, и я заболел. Теперь ты уходишь и оставляешь меня больным». Впоследствии он рассказывал: «В тот же миг я почувствовал как бы озноб в костях, который внезапно меня исцелил». И добавлял, что никогда в жизни он не чувствовал себя таким здоровым и сильным.

Но если все эти происшествия производят на нас впечатление глубоко духовной обстановки, то мы должны будем разочароваться.

Необходимо было принимать в расчет рассказы о глупых и бесполезных чудесах, о сомнительных эпизодах, об искаженных выражениях, точно так же, как и недобросовестность тех, кто нарочно искал всего этого и пытался этим злоупотребить.

В толпе случались отвратительные сцены, и не было недостатка в спекуляции «реликвиями» и «предварительной записью».

Случались эпизоды, отдававшие идолопоклонством и вызывавшие отвращение.

Более того, слава о жесткости отца Пио зависела именно от его реакций на некоторые проявления ложного благочестия: «Смотри, что делают! — говорил он, показывая одному из собратьев изрезанный пояс от своего облачения и свою монашескую тунику, продырявленную ножницами. — Это же язычество! Набрасываются на меня, как гиены, сжимают мне руку, как в тисках, тянут меня во все стороны, чтобы прикоснуться ко мне, и я чувствую, что погибаю и должен прикидываться сердитым. Мне и самому это неприятно, но если я не буду этого делать, они меня убьют!»

«Это же язычество». Так говорил отец Пио; нет ничего странного в том, что так говорили и его враги; неудивительно, что его боялись в Риме.

С другой стороны, можно сказать и о том, что некоторые распоряжения, сделанные из предосторожности (в начале монаха хотели удалить из Сан-Джованни Ротондо, чтобы положить конец этому неуместному поклонению), натолкнулись на самые неистовые реакции.

У монастыря собрались крестьяне, вооруженные серпами, топорами и палками и готовые на все — готовые убить всякого, кто посмеет увести от них монаха. Какой-то сумасшедший готов был даже убить самого отца Пио, лишь бы только селение не лишили его «святого».

Что сказать о том, что гражданские власти, тревожась за общественный порядок, были вынуждены предписать некоторое неподчинение Риму, требуя, чтобы отец Пио вышел к верующим, если он не хочет допустить бунта.

В 1923 году Священная Палата заявила, что в отношении монаха из Пьетрельчины, на основании произведенных расследований, «не было установлено ничего сверхъестественного».

Капуцинскому настоятелю провинции, к которой принадлежал отец Пио, было предписано обязать его служить святую мессу лишь частным образом, во внутренней часовне монастыря, и прекратить всякие отношения с верующими. Кроме того, при первой же возможности его должны были перевести в другое место.

Настоятель провинции, который должен был привести в исполнение этот приказ, не знал, на что решиться.

С одной стороны на него давил Рим с тем, чтобы это решение было выполнено, а с другой - префект Фоджи заклинал его приостановить его выполнение, поскольку толпа из трех тысяч человек теснилась вокруг монастыря, требуя, чтобы любой ценой служили мессу. Нашлись и отчаянные головы, установившие круглосуточную охрану монастыря.

На следующий год последовало еще одно вмешательство Священной Палаты: на основании «новой информации, полученной из многочисленных и надежных источников», верующих «вновь, еще более убедительно и настойчиво» призывали «не посещать вышеупомянутого отца Пио и не поддерживать с ним никаких отношений, в том числе и посредством переписки».

В 1926 году еще одно предупреждение: «Ставим в известность верующих, что их долг — воздержаться от визитов к нему».

Тем временем публикации об отце Пио и о его чудесах (порой и в самом деле бестолковые) заносятся в «Список запрещенных книг» по мере их выхода в свет, и всякий раз создается впечатление, что приговор падает на него лично.

Не раз его пытаются перевести, но настоятели всякий раз вынуждены отказываться от своего намерения из страха перед тем, что может случиться.

Отец Пио между тем смотрит на теснящуюся и шумящую толпу и замечает: «Несчастные люди, если бы они только знали, как я грешен!..»

И вот, после этого крестного пути, который продлился не один год, последовал самый тяжкий приговор: 23 мая 1931 года отец Пио был лишен всех полномочий, в том числе и — права исповедовать. Он может лишь служить святую мессу, но в особой монастырской часовне.

Постановление об этом было вручено ему вечером 10 июня. Он сказал только: «Да будет воля Божья...» На следующий день был праздник Тела Господня: первая месса, которую отец Пио отслужил в полном одиночестве, длилась более трех часов.

Запрет, полностью изолировавший его, действовал около двух лет. Он вновь смог совершить мессу перед народом в день праздника Кармельской Богоматери в 1933 году. Была самая середина Святого Года Искупления. В праздник Благовещения следующего года ему вернули и право исповедовать.

Между тем, отец Пио чувствовал побуждение к тому, чтобы посвятить себя полному спасению своих детей: ему уже было недостаточно лечить язвы их душ и питать их духовно, обучая молитве. Он заботился и об их телах. Еще в 1925 году он побудил своих прихожан переоборудовать старый монастырь в муниципальную больницу, но она была недостаточно вместительной.

Отец Пио мечтал о большой клинике, о «Доме облегчения страданий», и чтобы построить ее, он не побоялся буквально сдвинуть гору. Был январь 1940 года, и, организовав комиссию по строительству, отец Пио сказал: «В этот вечер я начинаю мое земное деяние».

Со всеми перерывами и промедлениями по причине Второй мировой войны и с решающей помощью английских и американских верующих понадобилось пятнадцать лет на то, чтобы довести до конца начатое дело. Когда по окончании работ ему сказали, что клиника получилась «слишком роскошной», отец Пио ответил: «Если бы я мог, я сделал бы ее золотой... потому что больной — это Иисус, и того, что мы делаем для Господа, всегда мало». Ее открыли международным симпозиумом на тему «Коронарные заболевания». Самым знаменитым врачам, съехавшимся со всего мира, Отец сказал: «И вы, так же, как я, пришли в этот мир с миссией, которую вы должны выполнить. Обратите внимание: я говорю вам об обязанностях в тот момент, когда все говорят о правах... Ваша миссия — лечить больного, но если вы не любите больного, то я не думаю, что лекарства к чему-то послужат... Несите больным Бога: это будет дороже всякого лечения...»

Что касается врачей, то он любил шутить: «Да что они знают, эти врачи?!» — сказал он одному из собратьев, который уговаривал его лечь в больницу. «Но, отец, — ответил тот с некоторым недоумением, — вы же сами основали Больницу!» — «Да, но ведь это для больных... не для врачей же!»

Для поддержки «Дома», который должен был бесплатно принимать больных (и это был «Собор Скорби»), отец Пио предназначил не только тех, кто со всех концов света присылал потоки денег, но еще более «группы молитвы», основанные им и также распространившиеся по всему миру (и это был «Собор Молитвы»). Все было нацелено на полное спасение человечества.

Группы в настоящее время насчитывают более пятисот тысяч членов, и еще Папа Павел VI назвал их «малыми ячейками церковной жизни», способными давать кислород всему мистическому Телу Христову.

Клевета и гонения, в том числе и самые вульгарные, не прекращались.

Некоторые местные прихожанки попытались буквально присвоить Отца и держать под своим контролем доступ к его исповедальне для женщин, приезжавших в качестве паломниц и делавших все возможное, чтобы обеспечить себе привилегированные места. И когда монахи попытались положить конец этой системе, которая приводила к самой настоящей спекуляции и порой к недостойной шумихе, то клевета захлестнула их, а также и самого отца Пио.

Но даже и без этих отклонений, поскольку удовлетворить всех было попросту невозможно, постоянно, ежедневно находились разочарованные, которые искали причину своего недовольства в мошенничестве монахов. Еще в 1960 году (Отцу было уже семьдесят три года!) по причине некоторых клеветнических измышлений он получил унизительное предписание «воздержаться от приема на личных аудиенциях женщин, независимо от повода их визита».

Кроме этого была проблема переписки. В Сан-Джованни Ротондо в 50-е годы поступало в среднем тридцать тысяч писем каждые два месяца. Их количество выросло до шестидесяти тысяч в 60-е годы. Переписка поневоле попадала в руки слишком большого числа помощников: речь шла и о деньгах, и кое-кто задавался вопросом, куда пропадали многие пожертвования, поступавшие вместе с письмами; были и еще более деликатные вопросы: люди поверяли Отцу духовные проблемы, а их доверительные признания оказывались достоянием чужого внимания...

Расследования Священной Палаты продолжались, и в Сан-Джованни Ротондо с этой целью постоянно приезжали все новые прелаты. Иногда сами настоятели отца Пио просили об этих вмешательствах Святого Престола, поскольку не знали, как им освободиться от проблем, становившихся все более сложными.

К тому же казалось, что дьявол с остервенением запутывал это дело все сильнее по мере того, как шли годы. По-прежнему поступали распоряжения, ограничивавшие свободу отца Пио, а он продолжал нести свой крест.

Его страдание дошло до предела, когда он обнаружил, что кто-то подставил микрофоны в комнате, где он вел беседы со своими духовными детьми: «Дошли уже и до этого?» — сказал он, чувствуя себя униженным, как никогда. У него было впечатление, что многие его предали и что от него нарочно удалили самых близких друзей. К этому добавились скандалы, касавшиеся управления фондами и займами для новой больницы.

Порой скандалы вокруг отца Пио и по поводу печати затевали как раз те люди, которым он доверял, и это как будто бы доказывало его виновность.

Если все это шокирует нас, то мы должны вспомнить о миссии, которую Господу было угодно ему вверить, то есть — пережить Страсти Христовы: как Христос, отец Пио непременно должен был страдать не только по вине врагов, но, прежде всего, из-за непонимания самих его братьев и отцов в вере.

Однако кое-кому было выгодно выставлять его в качестве терпящего гонения со стороны Церкви, так что сам отец Пио в 1964 году продиктовал для печати следующее заявление, полное гордости и сделанное «перед Богом, во имя правды и справедливости, во избежание недоразумений, которые приносят вред душам и Церкви и сокрушают мой дух».

Итак, он писал: «Я пользуюсь полной свободой в моем служении и знаю, что у меня нет врагов и преследователей... я встречаю понимание, поддержку и защиту со стороны настоятелей моего ордена и церковных властей, и мне не нужно никаких других защитников, кроме Бога и Его законных представителей».

14 июня 1967 года скульптор Франческо Мессина создает рядом с храмом монументальный «Крестный путь»: в V-м стоянии Киринеянин, несущий крест вместо Иисуса, — это отец Пио в своем простом монашеском облачении.

Пройдут еще годы, но в 1972 году Павел VI наконец-то скажет о нем: «Отец Пио был символом, отмеченным стигматами нашего Господа. Это был человек молитвы и страдания».

Ночью с 22 на 23 сентября 1968 года (он только что отметил пятьдесят лет с того момента, как получил стигматы), исповедавшись и вновь произнеся свои монашеские обеты, отец Пио, одетый в свое освященное облачение, упал в кресло и умер, сжимая в руках четки и шепча: «Иисус... Мария!»

Приготовляя к погребению его тело, собратья заметили, что пяти ран, — которые кровоточили пятьдесят лет, а в те последние дни начали закрываться, — больше не было: новое чудо заключалось не в их отсутствии, а в том обстоятельстве, что на их месте не было и следа шрамов: плоть была невредимой и мягкой. Она, так сказать, будто бы воскресла.

«Отец, — спрашивали у него, — как мы будем жить без вас?» Он отвечал: «Пойдите к дарохранительнице. В Иисусе вы найдете и меня».

Среди бесчисленных высказываний отца Пио, дошедших до нас, возможно, самым известным — и как бы напоминанием для всех — стал ответ, который он дал человеку, обратившемуся к нему: «Отец, я не верю в Бога», — и услышавшему, как отец Пио сказал ему с бесконечной добротой: «Сын мой, зато Бог верит в тебя».


К содержанию: "Антонио Сикари. Портреты святых."

Скачать книгу: "Антонио Сикари. Портреты святых."

Рекомендуйте эту страницу другу!

Подписаться на рассылку




Христианские ресурсы

Новое на форуме

Проголосуй!