Путь Кассандры или Приключения с макаронами. Глава 9 Жизнь после смерти. Христианство.
Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам                Непрестанно молитесь                Ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить                И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем                Многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие                Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное                Истинно говорю вам, что трудно богатому войти в Царство Небесное                Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие               
На русском Христианский портал

УкраїнськоюУкраїнською

Дополнительно

 
Путь Кассандры - Глава 9
   

Юлия Николаевна Вознесенская

"Путь Кассандры или Приключения с макаронами"

Глава 9

А водителем монашка оказалась никудышным. Пока она шла впереди, мы раза три-четыре сбивались с дороги и попадали на «оборвыши», а один рази вовсе застряли на «гнилой аквастраде». В конце концов, я не выдержала, просигналила ей и заставила остановиться в очередном тупике «оборвыша».

— Священнейшая моя мать Евдокия, — начала я, выйдя из джипа и уперев руки в боки, — знаете, что я вам скажу? Если мы так будем тащиться и плутать всю дорогу, то мы не скоро доберемся до нашей обители.

— А я и не говорила, что мы скоро до нее доедем, — лучезарно улыбнулась мать Евдокия.

— Сколько у вас уходит обычно на дорогу от бабушки до вашего монастыря?

— Неделя, если без приключений.

— Я очень надеюсь на приключения. Но доберемся мы дня за три-четыре — я уже поняла, что вас задерживало в пути.

— Что же?

—Абсолютная неспособность к вождению.

— Да, вы правы, водитель я плохой. Только другого-то у нас нет...

— Как это нет? А я? Мы с вами сделаем вот что. Возьмите самое необходимое и перебирайтесь ко мне на пассажирское сиденье, а ваш мобиль мы прицепим сзади на буксир. Вы будете делиться со мной вашими интересными соображениями о дороге, а я буду проверять их с картой в руках на практике — так, я думаю, мы в значительной степени увеличим скорость приближения к святой обители.

— Вы думаете? Тише едешь — дальше будешь...

— От того места, в которое едешь.

— Что ж, можно попробовать...

Мать Евдокия достала из кабины мобиля полотняный мешочек, в котором держала свои личные вещи, и безропотно полезла в кабину джипа, не слишком изящно подобрав подол длинной рясы. Я подцепила тросом ее мобишку, и дальше мы поехали уже с нормальной скоростью.

Я следила за картой и дорогой, а мать Евдокия, убедившись, что мы действительно передвигаемся теперь гораздо быстрее, достала из своего мешочка рукоделие и занялась им, уже больше не интересуясь дорогой. Плела она что-то вроде бус из тонкого шелкового шнура, сплетая на пальцах петельки и протаскивая их одну через другую с помощью толстой иглы. Я покосилась на ее работу и спросила:

— Что это за бусы вы плетете, мать Евдокия? Разве монашки носят украшения?

— Это не бусы, а монашеские четки. Мы по ним молимся.

— Ведете учет молитвам?

— Можно и так сказать.

— Не проще ли купить калькулятор?

— Традиция...

— А, ну если традиция, тогда конечно...

Я почти сразу же заметила, что, вопреки моим ожиданиям, присутствие матери Евдокии в кабине меня не раздражает. От нее, конечно, пахло, как пахнет от всех людей, но ведь и запахи бывают разные, как и люди. От бабушки, например, пахло шелком, чистой водой, хорошим мылом и ее травками всегда немножко разными. От матери Евдокии пахло приемлемо. Главное, это не был густой запах человеческого тела, который я так не люблю, хотя мать Евдокия уже много дней была в дороге. Конечно, в гостях у бабушки она отмылась и выстирала свою одежду, но оставалась ведь обувь, этот нелепый ее солдатский ремень, дорожный мешочек, и, тем не менее, пахло от нее приятно: сухим запахом ветхой натуральной ткани, пчелиным воском и чуть-чуть какими-то очень тонкими растительными духами. Я не удержалась и сказала;

— Если бы кто-нибудь мне сказал, что монашки употребляют косметику, я бы не поверила.

— Что это вы такое говорите, Сандра! - засмеялась мать Евдокия. — Какая, прости Господи, косметика? С чего это вы взяли?

— Не отпирайтесь, я выяснила ваш тайный грех! Вы употребляете духи, и они у вас в мешке — оттуда запах всего сильнее.

— В мешке?.. — Мать Евдокия недоуменно поглядела на лежавший у нее на коленях полотняный мешочек, откуда тянулся шелковый шнур ее рукоделия. — Ах, вот оно что!

Она вынула из мешка небольшую сумочку и, порывшись, достала из нее серебряный медальон старинной работы и приоткрыла его. Благоухание затопило всю кабину.

— Вы этот запах имели в виду?

— Именно этот. Что это за духи? У них есть название?

— Это совсем не духи. Это миро от Иверской чудотворной иконы Божией Матери.

— Что такое миро?

— А этого никто не знает. Просто была такая икона, которая мироточила вот этим чудотворным целебным миром.

— Что значит «мироточила»?

— Это значит, что в ответ на молитвы верующих на иконе появлялись капли небесной росы. Иногда их было так много, что они стекали струйками. Мы собирали их на ватку и хранили.

— Вы что, хотите сказать, что сами видели, как появляется это самое миро?

— Видела и не раз. Хранитель иконы, мученик Иосиф Муньос, часто бывал в нашей обители и привозил икону.

— Почему «мученик»?

— Его убили еще в конце того тысячелетия.

— Кто убил?

— Слуги сатаны, конечно. Уже тогда по всему миру темные силы готовили приход Антихриста. А икона пропала и объявилась только перед восшествием на престол нового российского государя, причем объявилась в России.

— Любопытно! Вот бы сделать химический анализ этого мира, чтобы выяснить его подлинное происхождение.

— Уже делали и не раз!

— Ну, и каков же был результат?

— Миро имеет явно растительное происхождение сходное с душистыми маслами, добываемыми из цветов.

— Вот видите! Я так и думала.

— Но есть одна деталь. Когда решили выяснить у химиков-ботаников, из каких именно растений извлечено это масло, выяснилось, что таких цветов на земле нет.

— А где же они выросли? На Марсе?

— В раю, надо полагать.

— Мать Евдокия, вы что, на самом деле верите в эти сказки?

— Трудно не верить в то, что видела своими глазами.

— И чудеса от этой иконы вы тоже сами наблюдали?

— Сандра, милая, я их столько видела, что даже не смогу все припомнить! Вы лучше свою бабушку как-нибудь расспросите.

— Вы что, хотите сказать, что моя бабушка тоже верит в это?

— Несомненно, верит, но дело не в этом; с нею тоже было чудо — масло от Иверской иконы се исцелило.

— Когда?!

— Задолго до вашего рождения. Мне помнится, тогда еще и вашей матери не было на свете.

— Подождите, мать Евдокия, а вам самой-то сколько лет?

— Шестьдесят с небольшим.

— Что-о? Вот бы никогда не подумала. Да вам на вид ровно вдвое меньше!

— Простите, что ввела в заблуждение, я не хотела, — усмехнулась мать Евдокия. — А чудо с вашей бабушкой было самое простенькое и вместе с тем самое обычное — исцеление. Она несколько лет страдала каким-то тяжелым кожным заболеванием, и ни за какие деньги, а уж денег у них с Ильей Георгиевичем хватало, никакие врачи не могли ее вылечить. Они в это время часто приезжали к нам в обитель, а когда брат Иосиф привозил к нам икону, они бросали все дела и обязательно прилетали к нам в монастырь, чтобы поклониться ей. У Ильи Георгиевича был свой самолет, а неподалеку от обители был небольшой спортивный аэродром. С братом Иосифом оба очень дружили, но почему-то им не приходило в голову попросить у него мира от иконы именно в качестве лекарства. Однажды летом, когда стояла жуткая жара, Елизавета Николаевна работала в цветнике, а мы с братом Иосифом неподалеку сидели на скамейке в тени и разговаривали. Она проходила мимо с охапкой цветов для церкви, вдруг споткнулась и выронила цветы, а когда стала их поднимать, нечаянно зацепила розовыми шипами подол юбки. И тут мы с братом Иосифом увидели, что ноги у Елизаветы Николаевны покрыты чешуйчатыми красными пятнами. Брат Иосиф сказал только одно слово: «Искушение!» — а дня через два принес ей большой пакет ваты, пропитанный собранным от иконы миром. Бабушка ваша стала мазать им больные места, и меньше чем через неделю ее кожа совершенно очистилась. Мы все за нее очень порадовались, а удивились только тому, что она раньше не догадалась обратиться к брату Иосифу «за лекарством».

— Бабушка мне никогда этого не рассказывала...

— А вы ее спрашивали?

— О чудесах? Нет, как-то не приходилось.

— Я замечала, что неверие в чудеса больше всех декларируют те, кто упорно не желает проверить их; они боятся приблизиться к чуду и пытаются разоблачить его издали. Вот, например, Небесный Огонь, который сходит на Гроб Господень в Великую субботу. Кажется, что проще — садись на самолет, лети в Иерусалим и проверяй. Нет. Потому что если они предстанут в этот день против Гроба Господня, им останется сказать одно из двух: либо «Я там был и видел чудо», либо «Я там был, и чуда не было». Вместо того они отворачиваются, закрывают глаза и твердят, что чуда нет, потому что не может быть никогда. Совершенно чужой и чуждый мне человек, мать Евдокия, дорогой расспрашивала меня о моих делах так, как будто они и в самом деле были ей интересны. От скуки, надо полагать.

— Вы ведь живете постоянно в Лондоне, Сандра?

—Да.

— А почему не с бабушкой? Ведь она старенькая и вы так любите друг дружку.

— Я должна зарабатывать себе на жизнь. В Баварском Лесу я не найду себе оплачиваемой работы.

— А какая у вас профессия, можно спросить?

— Я реалист-декоратор.

— Ч то это такое? Расскажите поподробней,

Я рассказала. Мать Евдокия внимательно меня слушала, не прерывая своего узелкового рукоделья, а потом вдруг спросила:

— А вам никогда не приходилось создавать интерьер монастыря?

— Нет, не случалось. Но я изучала архитектуру, историю костюма и мебели, просто историю, так что, наверное, как-нибудь справилась бы. От декоратора массовых Реальностей много и не требуется.

— А как бы вы его изобразили?

— Сначала я бы спросила, какой именно монастырь желает видеть заказчик: католический, православный, буддистский?

— Православный, конечно.

— Ну, я начала бы с выбора эпохи. Про современные монастыри я ничего не знаю, даже не предполагала до недавнего времени, что они вообще сохранились.

— Возьмем хотя бы конец девятнадцатого века.

— Страна?

— Россия.

— Отлично. Я изобразила бы остров в холодном северном море, на нем вековой дремучий лес, а в нем квадратный участок земли, обнесенный высокой каменной стеной. Железные ворога, а в них смотровое окно с решеткой. В центре участка я бы построила церковь. Конец девятнадцатого? Храм будет с разноцветными куполами, крытыми майоликой и золотом, а внутри — росписи в стиле Васнецова. Возьмем за образец Храм Спаса на Крови в Петербурге, хотя он закончен уже в начале двадцатого века.

— О! А почему именно этот храм?

— Бабушка говорит, что в этом храме есть фрески, выложенные из мозаики нашим предком, мастером Фроловских мозаичных мастерских...

— Сандра!

— Что-нибудь не так?

— Все так, но вы меня поражаете. Откуда такие познания?

— Из лесу вестимо! Из Баварского Леса, от бабушки. Неужели вы думаете, в колледже декораторов Реальности можно этому обучиться? Там нас больше гоняли по маркам автомобилей и парижским модам. Итак, я продолжаю... Стены сплошь из мозаики, а на них - портреты святых.

— Иконы, вы хотите сказать?

—Я всегда считала, что иконы — это и есть портреты святых. Разве это не одно и то же?

— Конечно, нет. Я могу вам прямо сейчас показать, в чем тут разница.

Мать Евдокия порылась в своем мешочке, достала кожаный бумажник, а из него — маленькую иконку и фотографию в прозрачном пластиковом футляре.

— Вот это икона святого мученика Иосифа Монреальского, а это — его фотография. Видите разницу?

Разница была очевидна хотя бы потому, что на фотографии живой мученик застенчиво улыбался, а представить себе улыбающегося святого на иконе у меня воображения не хватало. На иконе вокруг его головы было сияние, и все же это было лицо того же самого человека.

— Я не совсем могу объяснить разницу, но теперь я ее понимаю. А откуда у вас фотография святого?

— Сам подарил, — улыбнулась мать Евдокия.— Ну, так продолжайте, какие же иконы вы изобразили бы в храме?

— Этот ваш знакомый святой какой-то слишком добрый даже на иконе. Я говорю это не только потому, что он исцелил мою бабушку. Я представляю себе святых с жесткими проницательными глазами, которые смотрели бы со всех стен, строго следя за каждым движением монахинь, своего рода камеры Надзора.

— Ух, как страшно... Дальше?

— Вокруг храма я расположила бы в форме каре низкие каменные бараки с решетками на окнах. По звону колокола монахини выходят рядами из дверей бараков и уныло шествуют в церковь на службу, опустив головы и держа руки за спиной.

— Не слишком ли мрачно?

— Я так это себе представляю. Монахини одеты в черное, даже апостольники у них черные, а не белые, как у вас.

— Тут вы угадали, Сандра. Белые апостольники мы надеваем только летом. А вот монахинь, идущих на службу колоннами и с руками за спиной, мне как-то описывали. Правда, это было очень давно.

— Значит, и это я угадала?

— В каком-то смысле. Однажды к нам приехала молоденькая девочка из Германии — это было еще до потопа. Такая рыженькая хохотушка, певунья, спортсменка-баскетболистка. Она любила кино, а в кино уже тогда именно так изображали мрачную монашескую жизнь. Вот она и приехала поглядеть, так ли это на самом деле, и с тайной мыслью спасти кого-нибудь из молодых монахинь — увезти из обители.

— Ну и что же?

— Поглядела, пригляделась да и осталась с нами. Теперь она сестра Дарья. Я вас с нею познакомлю, когда приедем. Да вы ее и сами узнаете: она у нас принимает паломников, следит за порядком во дворе обители, кормит кошек и поет на клиросе — ее трудно не заметить. Ну а какой сюжет развивался бы в этом вашем суровом интерьере?

— Вообще-то я сочиняю только декорации, а сюжеты строят реалисты-режиссеры. Но и могу попробовать.

— Попробуйте!

— Вы выступаете в роли заказчицы? Я спрашиваю, потому что есть три рода сюжетов — мужские, женские и смешанные.

— Хорошо, пусть я буду вашей заказчицей. Итак?

— Итак, героиня — монахиня. Ее пожизненно заточили в монастырь за непослушание отцу. Она страдает и знает, что ей оттуда не выйти на свободу. Однажды она возвращается после церковной службы в свою камеру...

— Комната монахини называется кельей.

— Да, я вспомнила — келья. Так вот, она входит в свою келью, садится в кресло и плачет. И тут ее кто-то вызывает по персонику. Она надеется, что это отец, решивший ее простить, но это ошибочный вызов: на экране прекрасный юноша, русский граф, который хотел вызвать свою невесту, но перепугал код.

— Дальше все ясно! — засмеялась мать Евдокия. — Прекрасный граф освобождает юную монахиню, и она, счастливая, уходит с ним в обнимку на свободу.

— Ну, примерно так. Впрочем, умный заказчик сам дальше развивает предложенный сюжет. А вот как бы вы сами его продолжили?

— Освобожденная монахиня бросается покупать себе наряды в модных магазинах, с упоением танцует на балах, с восторгом слушает комплименты своего рыцаря-освободителя. А потом постепенно наряды и веселье ей надоедают, разговоры окружающих кажутся скучными и ничтожными, а любовь жениха — эгоистичной и мелкой. Она понимает, что настоящая жизнь осталась в монастыре, и возвращается туда уже добровольно. Монахини и подруги-послушницы встречают ее с радостью и любовью, теперь она спокойна и счастлива — она нашла свой путь.

— Какой странный получился сюжет, не думаю, чтобы Банк-Реаль хорошо за него заплатил — он не будет иметь успеха у потребителя.

— А мы и не станем его предлагать, пусть Банк-Реаль на нас не рассчитывает... Вообще-то, в жизни такой сюжет встречается. Обычно, если молоденькая девушка готовится поступить в монастырь, на нее насылаются искушения — вдруг откуда-то появляются красивые ухажеры, женихи... Но если в ней крепко решение уйти от мира, она все эти соблазны отвергает и даже благодарит Бога за их попущение; она убеждается, что уходит от мирских радостей по доброй воле, а не потому что судьба ее обделила.

— Значит, это полезно для будущей монахини — сознательно отказаться от спелого винограда, а не твердить, как та лисица, что виноград зелен?

— Вы знаете басни Лафонтена?

— Это русская басня, мать Евдокия, ее написал Иван Крылов. Бабушка знает много его басен и любит приводить к случаю.

— Простите меня, по вообще-то басню про лису и виноград написал Эзоп, потом Лафонтен перевел ее с греческого на французский, а Иван Крылов уже с французского перевел на русский.

— Я этого не знала... Мать Евдокия, вы так образованы, у вас такие разнообразные интересы, неужели вам самой не наскучила монашеская жизнь? Она ведь такая однообразная и бедная.

— Бедная? Да что вы. Сандра! Духовная жизнь так богата и столько вмещает в себя, что никакой жизни не хватит, чтобы ее понять, углубиться в нее.

—А что, собственно, есть духовная жизнь?

— И как на нее настроиться?

— Нет, настраиваться на нее я отнюдь не собираюсь.

— Мне просто пришло на ум название книги «Что есть духовная жизнь и как на нее настроиться»1.

— О, Месс, можно ли читать книги с таким скучным названием?

— Можно и нужно.

— Ну, уж я-то воздержусь... Впрочем, сама я книг не читаю, мне только бабушка кое-что пересказывает и читает вслух. Мать Евдокия, а вам самой никогда не хотелось заглянуть в Реальность?

— Нет. Я люблю настоящую жизнь.

— Вы монахиня и любите жизнь?

— Конечно. Не мирскую жизнь, а просто жизнь.

— Но игра в Реальность — искусство, а искусство разве не часть жизни?

— Вопрос в том, какое это искусство. Я воспринимаю только то искусство, которое говорит о Боге. Вы встречали такое в Реальности?

— Конечно. Есть множество сюжетов, в которых действует Мессия-бог: он спасает героев, направляет их поступки, одобряет и награждает правильные действия, порицает и наказывает дурные. Но если вам нравятся другие боги, то к вашим услугам целый пантеон: боги Древней Греции и Рима, Ассирии и Египта, Индии и Африки...

— Речь не идет об Антихристе или языческих богах. Хотя искусство древних, еще не познавших Единого Бога, часто посвящалось языческим богам-демонам, и в нем была своя особая красота — творческие люди через искусство искали Истину и во тьме многобожия. Но с тех пор, как Господь явил Себя людям, искусство либо ведет к Богу, либо уводит от Него в другую сторону — к сатане. Это опасное занятие, недаром корень его — «искус», искушение.

— Вы так говорите, как будто прошли через это искушение.

— Прошла. Когда я была молода, в мире еще не царила Реальность, а были книги, музыка, театр и кино, изобразительные искусства. Я была искусствоведом и работала в Метрополитен-музее, крупнейшем музее Америки. Кроме того, я получила музыкальное образование и у меня была огромная любовь к литературе — словом, было из чего выбирать. Но уже тогда я поняла, что мне скучно любое творение человеческое, даже самое гениальное, если оно не служит богопознанию.

— Но это же скучно — все только о Боге и о Боге!

— Книга или картина необязательно должны впрямую говорить о Нем. Есть особое благоухание христианства, и оно ощущается далее тогда, когда слово Бог не упоминается напрямую; скажем, в тексте книги нет даже слова «Бог», но вся книга пронизана Его присутствием. Но если высказанное или невысказанное понятие о Боге отсутствует полностью, тогда произведение искусства наполняется сатанинским смрадом — мир духовный не терпит пустоты. Между прочим, так это и в людях: человек может не осознавать себя верующим, но духовность присутствует в нем неощутимо для его разума, и она открывается другим людям, верующим, через особое духовное благоухание, исходящее от его души. В конце концов, Господь открывает таким людям глаза, и они с радостью понимают, что всегда были христианами, хотя и не догадывались об этом. Они находят своего Отца. Это очень счастливый миг в жизни человека.

— Вам не кажется, что это немного похоже на сказку из детской Реальности? Королевского сына крадут и отдают на воспитание чужеземцам. Он растет среди них, но остается чужим, и они для него чужие. Он сирота до тех пор, пока случай не открывает ему, кто его отец.

— Примерно так это происходит и в жизни.

— Так что же было с вами? Вы могли выбрать искусство, а избрали монастырь?

— Я попробовала одно, другое и убедилась, что в служении Богу через искусство очень трудно полностью отрешиться от служения себе: человек слаб, и, когда он пытается выразить свои мысли о Боге, он все равно как бы ненароком выражает и себя самого, свое Я, свое Эго, полное грехов и грешков, страстей и страстишек. Наше Эго — это такая пронырливая козявка! В конце концов, мое Я настолько мне обрыдло, что я решила спасаться от него в монашестве.

— И вам удалось полностью отказаться от своего «я»7?

— Далеко нет, куда там! Полностью это удавалось только святым, но даже им приходилось до конца быть настороже. Эго похоже на вирус: кажется, человек вылечился, а вирус загнан в уголок, но стоит возникнуть благоприятным условиям, как наше неуемное Эго тут как тут и разрастается, как плесень в тепле.

— А оно, это самое Эго, не может разве довольствоваться каким-нибудь скромным уголком и вашем сознании? Пусть бы жили себе на равных и ваш Бог, и ваше собственное Я. Вот я бы никогда не смогла отказаться от себя, такой единственной, неповторимой и любимой, с которой я так давно и так близко знакома, ради неведомого Бога!

— Самоограничение не в природе Эго. Как вирус, как раковая опухоль, Эго стремится к бурному и неограниченному росту. Если ему дать волю, оно заполняет всю душу человека, каждую клетку его физического организма и, в конце концов, как и раковая опухоль, губит и человека, и самое себя.

— Как же с ним справиться?

— Человеку это невозможно, а Богу возможно все. Молиться надо.

— Странное у вас мировоззрение, мать Евдокия! А вот наша Реальность служит именно для того, чтобы человеческое Эго ничем себя не ограничивало в проявлении и могло бы полностью выразить себя хотя бы на экране. У нас есть, например, возможность изжить в Реальности любые свои комплексы, создать мир, в котором побеждают именно мои идеи и ничьи другие. Мой собственный мир, мною сотворенный и мне подвластный, — это так прекрасно!

— Скажите, Сандра, а какое состояние наиболее характерно для вас между уходами в Реальность?

— Вы меня подловили, мать Евдокия! Я вам честно скажу, что вне Реальности меня просто одолевает скука. Теперь-то мне некогда унывать, теперь мне стало любопытно жить, а до этих поездок с макаронами я часто впадала в полное уныние и только в гостях у бабушки избавлялась от него. Я думаю, вне Реальности уныние нападало на меня именно из-за несовершенства вне реального мира.

— Уныние. Я так и думала. Уныние, дорогая Сандра, святые отцы называли «печалью дьявола».

— Странные вы люди, христиане, верите в Бога, а сами на каждом шагу поминаете то Антихриста, то дьявола.

— Когда идет война, приходится думать о враге чаще, чем хочется.

Путь Кассандры или Приключения с макаронами— Что вы такое говорите, мать Евдокия! Третья мировая война уже давно кончилась, а новой войны наш Мессия не допустит. Что же касается уныния... Знаете, это, может быть, происходит со мной еще оттого, что я не такая как все: до излечения в адаптационной школе я была очень запущенным и трудным ребенком, и возможно, что это до сих пор дает о себе знать на уровне моего подсознания...

Почти все время, что мы ехали по островам Баварии, мы провели вот и таких примерно беседах. Странное дело, мы были с матерью Евдокией такие разные, что, казалось бы, и говорили на разных языках, но мне с ней было интересно: пусть она была совсем чужая мне по взглядам, но она была какая-то очень цельная, настоящая. Почти как моя бабушка.

К вечеру первого дня мы нашли укромный старый съезд, сделали несколько поворотов среди елового леса, нашли подходящую полянку и остановились на ночлег. Я достала из большой корзины, набитой едой и сверху завязанной клетчатой красной скатертью от пыли, термос с чаем и готовые бутерброды, выложила на пластиковую тарелку вареные овощи для матери Евдокии, расстелила скатерть на траве и разложила на ней наш ужин. Мать Евдокия прочла вслух молитву перед едой и перекрестила все, что лежало па скатерти. Я привыкла к тому, что бабушка тоже крестит еду, но мать Евдокия, конечно, могла бы и спросить, нравится ли мне, что она размахивает голыми руками над едой. Но я решила не придираться — нам ведь еще вместе ехать и ехать. Я с аппетитом съела пару бутербродов, а потом принялась и за овощи матери Евдокии; она ограничилась куском хлеба и двумя вареными картофелинами. Мы поели, выпили по кружке чая и разошлись спать по своим машинам. Ночь была теплая, мы оставили окна приоткрытыми. Я несколько раз просыпалась и слышала со стороны мобишки тихое пение, видно, матери Евдокии не спалось, и она коротала бессонницу в молитве.

На второй день кончились бесконечные аквастрады, мы ехали уже по берегу Швейцарских Альп. Альпийский массив уцелел после Катастрофы, но превратился в длинный гористый остров, отделяющий Европейское море от Средиземного океана. Центральная его часть и южный берег были густо застроены и заселены, там было множество новых городов и прекрасных шестиполосных дорог. Особенно тесно было застроено побережье: здесь был лучший в Европе климат, часто светило солнце, а потому люди стремились сюда. Конечно, не у всех хватало средств, чтобы жить постоянно в этом благодатном крае, но провести здесь неделю-другую мог всякий планетянин, имеющий работу первой или даже второй категории. Зато северные склоны Альпийских гор, полого опускавшиеся в гнилые воды Европейского моря, были довольно безлюдны.

Там было множество топей, а в море — опасных мелей, и потому невозможно было судоходство. В первый период после Катастрофы по берегу были проложены руками военных неплохие автострады, поскольку именно сюда вывозили спасенных от наводнения и почти весь берег был тогда занят временными палаточными лагерями беженцев. Лагеря эти были обнесены колючей проволокой, а кое-где и бетонными стенами, и очень строго охранялись. Это была суровая, но необходимая мера: измученные, нетерпеливые беженцы пытались оттуда прорываться в перенаселенные города, производя беспорядки и совершая множество крупных и мелких преступлений — от кражи продуктов питания до убийства граждан, уже получивших жилье, с целью занять их квартиры и комнаты. Беженцы врывались в города и располагались со своим скарбом и детьми прямо на улицах, скрывались в подземных коммуникациях, в канализации, в гаражах для мобилей и даже на крышах зданий, откуда их снимали полицейские вертолеты. Наш дорогой Месс откровенно плакал перед всем миром, когда говорил о страданиях беженцев; он постоянно о них думал и делал все возможное, чтобы облегчить их судьбу. И мы знаем, что положение в лагерях очень скоро изменилось к лучшему: люди имели крышу над головой, пищу и получали медицинское обслуживание. Но самое главное, они все были снабжены персониками за счет личных средств Мессии и могли, выходя бесплатно в Реальность, совершенно забыть о своих житейских невзгодах. Работали они только на санитарной очистке собственных лагерей, а потому могли проводить в Реальности почти все свое время. И все это оплачивал Мессия! Всем необходимым беженцев снабжали с помощью вертолетов армии и полиции, ими же их эвакуировали весной и осенью на время паводков, а потом возвращали обратно в просохшие лагеря. Грабежи и нападения на города прекратились. А совсем недавно я услышала в новостях сообщение о том, что последний городок беженцев ликвидирован, а его обитатели переселены в новые города на постоянное место жительства.

Сухопутных дорог и аквастрад здесь не было, но при большой нужде проехать было можно: в зарослях дьяволоха, покрывавших почти весь этот унылый берег, сохранились остатки допотопных асфальтовых и бетонных автострад. У матери Евдокии был с собой старинный дорожный атлас Европы, в который от руки были внесены изменения. По нему мы и пробирались через эти унылые земли. Впрочем, на атлас нельзя было полагаться даже с учетом после катастрофических изменений, поскольку изменения продолжали происходить: море наступало, подмывая берег; побеги дьяволоха, набравшись сил в темноте под асфальтом и бетоном, взрывали целые участки дорог, превращая их в тупики. Но дороги, которые когда-то шли из Швейцарии на север, в Германию и Францию, теперь вели только под воду. Зато ехать но этим одичавшим местам было безопасно в смысле Надзора с воздуха, надо было только придерживаться южной, подветренной стороны дорог: гибкие стволы дьяволоха под ветром постоянно дующим через горы со стороны Средиземного океана, переплетясь верхушками, образовали над автострадой сплошной нависающий козырек — под этим прикрытием мы и ехали. Вот только езда эта была скучной и утомительной: слева буро-зеленая колючая стена, справа такие же островки дьяволоха, перемежающиеся болотами, песчаными проплешинами и голыми скалами, а за ними — неподвижная гладь Европейского моря ржаво-оливкового цвета с зелеными полосами «водяной чумы» и радужными пятнами много лет назад разлившейся нефти. Если бы не разговоры с матерью Евдокией, я бы давно уснула за рулем.

Где-то к полудню справа, недалеко от дороги, появилась бетонная стена.

— Мать Евдокия, вы ведь здесь недавно проезжали, что это за стена?

— Я по другой дороге ехала, ближе к Альпам. Здесь я проезжала года два назад, но тогда тут не было стены, а стоял палаточный городок беженцев. После него должен быть поворот налево.

По верху стены кольцами вилась колючая проволока, кое-где перепутанная побегами вьюнка-быстряка с огромными белыми колокольчиками.

— Наверное, идет какое-нибудь строительство, — предположила я. — Надо поскорей проехать это место, на стройках обязательно стоят камеры Надзора.

Но вокруг не видно было ни людей, ни машин. Мы увидели только большую надпись: «Осторожно! К стене не подходить!». И в воздухе над стеной стаями вились чайки. Через полкилометра дорога резко свернула влево, а стена ушла под воду подступившего совсем близко моря. Неподалеку, возле самой стены, там, где она была ниже, торчал остов обгоревшего вездехода времен войны. Я остановилась напротив него и вышла из кабины. Мать Евдокия открыла окно со своей стороны.

— Ну, что там? — спросила она.

— Вокруг вес тихо, никого нет. Можно влезть на вездеход и заглянуть через стену, — предложила я.

— А зачем это? — спросила мать Евдокия.

— Просто так. Мне хочется размять ноги, да и любопытно посмотреть: я только в новостях видела лагеря беженцев.

— Не ходите, прошу нас, — сказала мать Евдокия тонким голоском испуганной девочки. — Я чувствую там что-то жуткое, прислушайтесь, как страшно кричат чайки!

— Да что вы, мать Евдокия! Вот уж не думала, что вас могут испугать птицы. Похоже, что тут уже давно никого нет. Но в самом деле интересно, почему там, за стеной, столько чаек? Я обязательно погляжу.

— Ну, как хотите, а я не пойду, посижу в машине.

Я вышла из кабины и пошла по вязкой земле прямо к вездеходу. Влезть на него было совсем не трудно, только руки сразу же запачкались гарью и ржавчиной. Но и вскарабкавшись на кабину вездехода, я не смогла заглянуть через стену, хотя вставала на цыпочки и даже подпрыгивала, рискуя провалиться сквозь проржавевшую крышу. Я спустилась вниз и вернулась к джипу.

— Ну и что же там такое? — спросила мать Евдокия, не поднимая головы от своего плетения.

— Еще не знаю. Сейчас я отцеплю трос и попробую забраться с его помощью.

Мать Евдокия хотела что-то сказать, может быть, посетовать на то, что из-за моего любопытства мы теряем время, но, взглянув на меня, раздумала и только молчала неодобрительно.

С крыши вездехода мне удалось зацепить крюком буксировочного троса железный штырь, к которому крепилась колючая проволока. Теперь мне надо было с помощью троса преодолеть каких-нибудь два метра высоты, и я довольно ловко это проделала. Взобравшись па стену, я выпрямилась, держась за железную палку, и посмотрела за стену.

Мать Евдокия была права: я увидела остатки палаточного города, почти целиком ушедшего под воду; только на узкой полосе земли, уже покрытой ползучими побегами дьяволоха, у той части стены, которая отделяла городок от дороги, стояли палатки. От самих палаток почти ничего не осталось — только клочья зеленого брезента на ржавых железных прутьях. Ветер гонял между ними мусор, закручивая его небольшими смерчиками. Тысячи чаек копались в грудах тряпья внутри бывших палаток, дрались из-за каких-то темных ошметков, взлетали и опять возвращались. Верхний край стены был довольно широк, и я пошла по нему, придерживаясь за проволоку, туда, где суетились чайки... Когда я вернулась к джипу, меня все еще продолжало выворачивать наизнанку, хотя весь сегодняшний рацион я выбросила из себя еще со стены. Как я отцепила трос и дотащила его до наших машин, я и сама не понимала.

— Полейте мне на руки, мать Евдокия! — прошипела я сквозь очередной приступ тошноты.

Выдержке монахинь можно позавидовать: мать Евдокия ни о чем меня не спросила, пока доставала канистру с водой и мыло, поливала мне на руки и подавала бумажные салфетки.

— Скажите честно, от меня воняет? — спросила я, изведя всю канистру.

— Ничем от нас не воняет, Сандра, не выдумывайте — вы стояли высоко на стене.

— Да, но ветер дул в мою сторону!

— И ветер никак не мог дуть на вас со стороны моря, здесь всегда ветер с океана. Давайте-ка поскорей уедем отсюда.

Я отдышалась, снова прицепила мобиль, села за руль джипа и рванула с места, стараясь как можно скорее оказаться подальше от стены и от того что я увидела за стеной.

— Мать Евдокия! Вода к ним подступала, а стена не давала им выбраться. Они лезли на стену, громоздились друг на друга и в таком положении погибли. Огромные кучи! И руки все еще тянутся, тянутся вверх, а рты открыты... А другие просто лежат, скорчившись, в своих палатках, и маленькие трупики тоже... И чайки, тысячи чаек, которые до сих пор...

— Молчите, прошу вас, — тихо сказала монахиня.

Я взглянула на нее. Из-под ее закрытых глаз катились слезы, а губы что-то шептали. Наверно, она молилась за тех, кого я видела. Что ж, если ничего нельзя сделать, то и это неплохо...

Я вела машину в полной прострации, стараясь только не врезаться в стену колючек справа. Наверно, этот шок продолжался бы еще очень долго, если бы не опасная встреча, которая нас поджидала где-то в часе езды от бывшего палаточного города. За одним из поворотов дороги я увидела впереди несущийся на нас огромный красный мобиль полиции Надзора. Сообразив, что джип заслоняет мобишку, если смотреть на него спереди, я резко остановилась. Надзорный мобиль тоже затормозил метрах в пятидесяти перед нами. Из него вышел пожилой полицейский и направился к нам. Быстро расстегнув комбинезон па груди, я обнажила шею, закатала рукава и приветственно помахала ему из окна голой рукой. Он приблизился, и я разглядела нашивки сержанта.

— Уа, сержант! Вы из местного участка?

— Да. А вы...

— Так какого же черта вы не уберете старую развалину там, у стены? — я показала большим пальцем назад, в сторону палаточного городка. Уж теперь-то он точно разглядел мои голые руки и шею, скользнул взглядом по моим отросшим волосам: ни одна планетянка не станет носить волосы, нарушать принятую форму одежды и обнажаться, если у нее нет на это особых прав. — Ваш Надзор сообщил в Центр экологии, что асы повадились посещать этот ваш могильник. Ничего удивительного, у вас там для них чуть ли не лифт приготовлен. Почему экологическая служба должна за вас думать о таких пустяках?

— Вы имеете в виду, достопочтенная...

— Майор Юлия.

— ... достопочтенная майор Юлия, обгоревший вездеход там, под стеной?

— Сообразили наконец! Вечером я лично проверю с вертолета, будет ли он убран, и если вы его не оттащите на свалку, сержант...

— Сержант Пукарес.

— Отвечать будете лично вы, сержант Пукарес! Все! Можете быть свободны.

Я рванула машину, оставив сержанта Пукареса утирать пот после разноса. Он так и стоял, глядя нам вслед, пока мы не скрылись за новым поворотом. Тут я взглянула на мать Евдокию: она по-прежнему плела свои узелки, только на ее голову и плечи была накинута бабушкина красная клетчатая салфетка, из-под которой виднелись две тонкие, обнаженные до локтей руки. Уловив мой взгляд, она подняла голову:

—Я правильно поняла смысл маскировки?

— Гениально! Вас можно принять за кого угодно, только не за монахиню и не за простую планетянку. Голые руки, как известно, привилегия немногих, а клетчатый апостольник — это даже оригинально, простенько и со вкусом. А как это вы догадались закатать рукава?

— Я это сделала, глядя на вас. Сообразила: раз уж вы в первую очередь решили обнажить руки, значит, вы знаете, зачем это надо делать.

— С вами можно возить макароны, мать Евдокия, — заметила я покровительственно.

— Вы думаете? Вот и матушка игуменья, наверно, так считает, — кротко вздохнула мать Евдокия, — иначе она не благословляла бы меня па эти поездки по три-четыре раза в году.

Ловко она меня поддела! Но я не сдалась.

— Так почему же у вас ручки такие белые, мать Евдокия? Как это вы уберегли их от загара, обнажая перед каждым полицейским?

— Нехорошо смеяться над бедной монахиней! — совсем елейным голоском пропела мать Евдокия.

— Это нервный смех, — успокоила я ее. Тут мы обе начали хихикать, а потом разошлись вовсю и не могли остановиться минут пятнадцать. Но я думаю, смеялись мы потому, что нам обеим действительно требовалась разрядка.

— А знаете, мать Евдокия,— сказала я, отсмеявшись и вытирая слезы, — в прежних автомобилях надо было управлять не только руками, но и ногами: в полу машины были две педали — для правой и для левой ноги. Это бабушка мне рассказывала.

— А почему вы об этом сейчас вспомнили, Сандра?

— Да потому, что у меня до сих пор дрожат ноги; представляете, что бы было, если бы пришлось ими работать?

— Значит, вы тоже испугались полицейского?

— Еще как! Но у меня, видимо, инстинкты не поспевают за действиями: сначала я реагирую на опасность, причем реагирую правильно, как будто мне кто-то диктует, как я должна поступить, а потом, когда опасность уже позади, я ее осмысливаю и вот тогда уже, так сказать в свободное время, пугаюсь до паники. Вот как сейчас.

— Со мной происходит то же самое. Пока вы разговаривали с полицейским, я вязала четки и читала Иисусову молитву, и все узелки получились ровными как один; зато все то, что я потом навязала, придется полностью распустить. У вас паника выходит через ноги, а у меня через руки — вот и вся разница.

— Интересно, какой психический закон нами управляет в этих случаях?

— По-вашему психический закон, а по-нашему — Ангел-Хранитель.

— Ну, нет! Я за свои поступки сама отвечаю! Нет у меня Ангела-Хранителя, кроме бабушки.

— Это вы хорошо сказали, Сандра, то есть про бабушку, хорошо. Я только одного не понимаю: вы согласны признать, что вами управляет какой-то абстрактный психический закон, и это вашей гордости не задевает, а вот мысль о помощи Ангела-Хранителя вызывает у вас бурный протест.

— Я не верю в ангелов!

— А в бесов верите?

— Тоже не верю. Кто их видел? Разве что в Реальности...

— Вы разве никогда не видели существа, которого сегодня мир величает Мессией?

— Мессия — бес?!

— Даже хуже. Это воплощение сатаны, верховного беса, это Антихрист. Ну вот, опять началось!

— Что вы такое несете, мать Евдокия? Как у вас поворачивается язык? Правитель, отдавший столько сил спасению человечества от последствий мировой войны и Катастрофы — и вдруг сатана, бес и вообще не человек!

— Сандра, то, что вы видели за стеной бывшего палаточного городка, — это тоже дело рук Лже-мессии.

— Как вы можете говорить такое? Вы — глупая черная ворона с птичьими мозгами! Вы, наверно, с утра налакались елея в честь воскресенья и теперь несете что попало! — Я изо всей силы ударила кулаком по стоп-клавише — джип с визгом остановился. — Выходите из машины и убирайтесь ко всем своим ангелам с вашими макаронами!

Мать Евдокия, молча взяла свой мешочек, вылезла, путаясь в подоле, из кабины и сразу же пошла вперед по дороге.

Я развернула джип и погнала его в обратную сторону. Меня трясло, кровь стучала двумя молотками по вискам, я просто задыхалась от ярости. Как хорошо, что я догадалась высадить ее из машины, ведь я могла бы наброситься на нее и избить, даже убить, быть может. Что бы я тогда сказала бабушке? О, Месс! А что я теперь-то ей скажу? Фф-у-у!

Я опять остановила машину, вышла и встала посреди пустой дороги. Да что же это со мной творится? Откуда такая ярость? Ну, хорошо, она так думает, да и пусть себе думает что хочет! Мессия так велик, Мессия так великодушен и великолепен, как могут задеть его славу жалкие слова ничтожной монашки? Но почему, почему не спасли тех людей? Почему они оказались между морем и непреодолимой стеной? Почему они лезли ни стену, пытались поднять на нее детей? Что их гнало — вода или голод? Месс не знал, не знал об этом ничего!

Нет, я должна немедленно успокоиться: что такое стало с моими нервами? Ведь я никогда не впадала в такую ярость... Да нет, она все время бесила меня, когда вела свои дурацкие разговоры с бабушкой. «Бесила» — это ведь от слова «бесы»? Еще есть выражение «Бес вселился». Надо полагать, из-за таких состояний древние и сочиняли легенды о бесах, чтобы оправдать свои гневные вспышки. Нет, я не стану сваливать на бедных бесов собственную невыдержанность и хамство, я сама должна немедленно успокоиться. Что мне помогло два дня назад? Психотерапия. Да. Я лежала в траве, смотрела в затянутое дым кой небо и представляла себе, что надо мной появился голубой просвет в виде круглого окна. И я просила: «Небо, помоги мне! Очисти меня!» Я могу это сделать и сейчас.

Я легла прямо на горячий бетон, расслабилась и стала смотреть в небо. Через несколько минут мне удалось вообразить себе, что в серо-голубой дымке появляется круглый просвет, и тогда я начала твердить: «Небо, помоги мне! Небо, очисти меня от ярости! Я не хочу ненавидеть бедную монашку за се заблуждения, ведь на самом деле она мне нравится. Небо, успокой меня!» И это нехитрое упражнение опять сотворило со мной чудо: я совершенно успокоилась, как будто с меня сняли тесную, холодную и колючую одежду. Все, что у меня внутри было скрючено гневом, расправилось, распрямилось. Я поднялась на ноги, несколько раз глубоко вздохнула и весело сказала: «Вот и спасибо тебе, Небо!» Я пошла к джипу и похолодела, увидев сзади мобишку: я ведь про него забыла, совсем забыла! Если я не хотела ехать с матерью Евдокией, не проще ли было пересадить ее в мобиль, ну и пусть себе едет одна. Вот это уж полное затмение! Я села в джип, развернулась и помчалась догонять мать Евдокию,

Я увидела ее издали, и такой маленькой и одинокой показалась она мне, бредущая со своим белым мешочком в руке по этой пустынной дороге, в тени угрюмых стволов дьяволоха. Я обрадовалась, что она никуда не исчезла, хотя куда она могла исчезнуть? — и, перегнав ее, остановила джип и распахнула дверцу со стороны пассажирского сиденья.

Мать Евдокия размеренным шагом поравнялась с джипом, и я увидала, что она и на ходу продолжает вязать свои четки. Она прошла мимо меня, не повернув головы, и тем же неспешным шагом пошла дальше по дороге.

Я постояла немного, а потом снова поехала за ней.

— Мать Евдокия! Простите меня и садитесь в машину! Пожалуйста!

Она опять прошла мимо, не взглянув на меня даже искоса. Я уронила голову на руки, лежавшие на руле, и заплакала. Потом снова поехала за ней, но уже не стала перегонять, а потащилась за ней сзади, по крайней мере, так я могу ее охранять.

Потом мать Евдокия остановилась и подняла руку, как это делают в Реальности XX века, когда хотят остановить попутный автомобиль. Я обрадовалась, быстро подъехала к ней и распахнула дверцу,

— До обители не подвезете? — спросила она своим тонким голоском.

— Нам по пути, садитесь!

Она закинула в кабину рюкзак и следом залезла сама. Уселась и, не дав мне успеть вымолвить слово, сказала:

— Простите меня, грешную! Я виновата, ввела вас в искушение.

— Это вы меня простите, мать Евдокия! Я сама не знаю, что на меня вдруг нашло.

— Да, вы этого не знаете и потому ни в чем не виноваты. А сейчас не будем больше это обсуждать, давайте лучше помолчим.

Наше взаимное молчание успокоило мою душу, как успокаивается вода в бабушкином пруду после того, как большая рыба, ударив хвостом по воде и подняв круги, уходит в глубину. Почти до самого вечера мы говорили только о дороге. Но за ужином, когда мы остановились на обочине под стеною дьяволоха и разложили на клетчатой скатерти свои припасы, мать Евдокия осторожно вернулась к моей дневной вспышке.

— Сандра, если хотите, я вам попробую объяснить, что произошло между нами днем. Но только при условии, что вы не станете волноваться.

— Говорите.

— Вы помните ваши последние слова?

— Какие именно?

— Желая меня задеть, вы сказали, что я с утра «налакалась елея в честь воскресенья».

— Да, кажется, я так и сказала. Глупость какая!

— Совсем не глупость. Сандра, а вы знаете, что такое елей?

— Что-нибудь вроде святой воды?

— Нет. Елей — это просто-напросто постное масло.

— Растительное масло?

— Да. А какой сегодня день недели?

— Восьмерик, день отдыха. Я, значит, в пылу назвала его «воскресеньем», как в Реальности, где счет дням недели идет иногда по старому календарю. Как, однако, работает мысль, подстегнутая гневом!

— Сегодня и по церковному календарю воскресенье, иногда это совпадает. А какая связь между елеем и воскресным днем, вы знаете?

—Нет.

— Очень простая. Сейчас идет строгий Успенский пост, а во время поста монахам елей разрешается только по особым дням, в частности, по воскресеньям. Вы разве знали, что я действительно сегодня могу потреблять елей?

— Откуда же мне было это знать?.. Уау! Получается, что я сказала то, чего сама не знала и не понимала, но что должно было вас задеть?

— Получается так. Кто же подсказал нам эти слова?

— Не знаю... Не хотите ли вы сказать, что как Ангел-Хранитель подсказывает добрые слова и поступки, так и бес-искуситель подсказывает злые?

— А вы сами как думаете?

— Ну... Можно предположить, например, что вы с бабушкой что-то говорили о посте и елее, а я случайно услышала, не придав этому значения...

— Мы не говорили об этом с Елизаветой Николаевной. Для нее пост такое же привычное дело, как и для монахов.

Я задумалась. Как же это получается, что я произнесла слова, значения которых не понимаю, но произнесла их вовремя и к месту?

— Во время нашей стычки, мать Евдокия, я вспомнила то, чего не знала, но зато забыла то, о чем знала очень хорошо, — о вашем мобишке сзади. Рассуждая здраво, я должна была снять буксировочный трос и предложить вам ехать отдельно. Но у меня была полная уверенность в том, что если я вас высажу из своей машины, у вас не будет другого выхода, как только идти пешком. Безумие какое-то!

— Гнев всегда безумен.

— Не-ет! Я думаю, у меня что-то с психикой не в порядке.

— Не фантазируйте. Психика у вас нормальная, у вас в душе непорядок.

— Да ладно вам... А если не психика, то мораль хромает.

— И тут не угадали, и в моральном отношении вы заведомая вегетарианка.

— То есть?

— Не станете ближних угрызать ради своей пользы. А вот с душой дело обстоит хуже — душа ваша открыта для бесовских нападений, она у вас на семи ветрах сиротствует, бедная.

Мне пришла в голову мысль кое-что о себе открыть матери Евдокии.

— Мать Евдокия, я хочу рассказать нам что-то по секрету от бабушки. Пожалуй, это единственное, что я скрываю от нее.

— Если это ваша тайна, надо ли мне ее знать?

— Может быть, вы поможете мне разобраться в одном важном для меня вопросе.

— Тогда слушаю.

— В детстве я прошла курс социальной реабилитации в специальной школе. Из моего сознания были вычищены многие детские воспоминания, вера в Бога, молитвы, русский и греческий языки и многое другое. Пожалуй, сохранилась только моя любовь к бабушке. Я думаю, ее можно было стереть только вместе с жизнью. Сохранились и некоторые разрозненные отрывочные воспоминания. Кое-что из прошлого я потом самостоятельно восстановила по рассказам бабушки, но полной, связной памяти о годах, проведенных с дедом и бабушкой, у меня нет. Бабушка этого не знает, она думает, что у меня скверная память и обвиняет в этом мое увлечение Реальностью,

— Почему вы скрываете это от Елизаветы Николаевны? Она могла бы помочь вам восстановить все утраченное, может быть, вплоть до веры в Бога, ведь вы верили в Бога в детстве?

— Да. Я это знаю, но я этого не помню. Напротив, всё, что касается веры, церкви и, простите, монахов, вызывает у меня раздражение, чтобы не сказать больше.

— Я это давно почувствовала.

— И было с чего. А с бабушкой все гораздо сложнее, но это долго рассказывать.

— У нас предостаточно времени, нам еще ехать и ехать.

— Хорошо, я расскажу вам всю свою жизнь и постараюсь покороче.

— О нет! — засмеялась мать Евдокия. — Зачем же это, вся жизнь и вдруг «покороче»? — Она достала из своего мешка маленькие квадратные часы, которые называла смешным словом «будильник», и посмотрела на цифры: — Давайте мы вот как сделаем. Сейчас мне надо читать мое вечернее молитвенное правило, а вам — ложиться спать, вы должны выспаться. А завтра, когда мы двинемся в путь, вы и начнете свой рассказ.

Так мы и сделали. Когда я засыпала, мать Евдокия еще мурлыкала свои молитвы, а утром я застала ее уже снова молящейся. Интересно, когда она спит?


[ Назад ]     [ Содержание ]     [ Вперед ]


Юлия Вознесенская - "Путь Кассандры или Приключения с макаронами"

[ Cкачать всю книгу ]

Рекомендуйте эту страницу другу!

Подписаться на рассылку




Христианские ресурсы

Новое на форуме

Проголосуй!